Книга из человеческой кожи [HL] - Мишель Ловрик

Мой первый сын? Он что же, планирует обзавестись и другими сыновьями? Взгляд мой устремился к ящику стола, в котором он хранил свое завещание. Я проклял свое невезение. Я имел все основания надеяться, что несчастье с моей сестрой, которое должно было в буквальном смысле уменьшить ее значимость в его глазах, заставит отца переписать завещание в мою пользу. Похоже, эта часть моего плана пошла наперекосяк.

Совсем как нога моей сестры. После выстрела стопа искривилась вовнутрь, словно стесняясь явить окружающему миру свою изуродованную сущность. Кровообращение в нижней конечности у нее нарушилось. Она вскоре усохла и стала похожа на хрупкую веточку. Но, в качестве компенсации, ее здоровая правая нога вывернулась наружу под неестественным углом и начала опухать, обретя форму луковицы, и так появилась хромота, от которой Марчелле уже никогда не избавиться.

Новомодный хирург-француз притащил свои хитрые приспособления в детскую, которая вскоре приобрела стойкий запах рыбного рынка. Однажды, проходя мимо комнаты Марчеллы, я увидел ее лежащей на диване, а на ее поврежденной конечности покоилась шипящая жареная селедка. Я бы непременно подошел поближе, чтобы взглянуть повнимательнее, но тут, откуда ни возьмись, появился мой камердинер Джанни с очередным идиотским вопросом относительно моего вечернего туалета.

Когда же Марчелле разрешили выходить из своей пыточной камеры, она просто таскала все эти орудия с собой. Французский хирург заключил ее ногу в плотный кожаный чехол со множеством застежек и ремешков, так что нижняя часть ее тела оказалась зажатой, словно в тисках. Для того чтобы передвигаться в такой сбруе, ей понадобились костыли.

Ну, в конце концов, все это было мне лишь на руку. С извинениями перед Господом, разумеется, за то, что я слегка подкорректировал Его планы в отношении тела моей сестренки. Громыхая и позвякивая, словно рыцарь в полных доспехах, Марчелла никак не могла вовремя поспеть в уборную, дабы облегчить свой мочевой пузырь. Она теперь вообще никуда не могла попасть вовремя. Ночные горшки, которые она требовала, прибывали с опозданием: иногда слуги задерживались в коридорах, выполняя срочные поручения ее брата. Марчелла по-прежнему изо всех сил старалась не оконфузиться, но, увы, это не всегда было возможно. И она опустилась еще на одну ступеньку вниз по шкале функций человеческого организма.

Тем временем никто не мешал мне на практике испробовать все до единой теории Томаса Дэя. Говоря откровенно, я даже превзошел их, изобретая новые методы воспитания, гораздо более действенные по сравнению с его собственными, которые показали свою крайнюю эффективность теперь, когда Марчелла не могла сбежать от меня. Свой читательский рацион я разнообразил трудами Пинеля о лечении французских душевнобольных женского пола. Занимательное чтиво, очень занимательное. При этом я усердно изучал работы прочих шарлатанов от медицины с их заманчивыми обещаниями.

После нескольких месяцев примерного поведения с моей стороны даже слуги несколько ослабили свою неусыпную бдительность. В конце концов, им нужно было заботиться о собственной шкуре. Иногда, днем или ночью, моих родителей тоже не оказывалось поблизости, чтобы помешать предписанному мной лечению. Но самым главным моим союзником оставалась моя сестра. Марчелла, похоже, вознамерилась любой ценой не выдавать меня. Впрочем, я пообещал застрелить ее по-настоящему, если она это сделает.

Я научил ее падать в обморок при одном только звуке моего голоса:

— Умри, Марчелла!

И она лежала бездыханная, пока я не разрешал ей ожить вновь.

Наверное, они все ненавидели меня лютой ненавистью, но Марчелла защищала и оберегала меня своим молчанием. Как и смерть — при весьма туманных обстоятельствах — педантичного чиновника городского магистрата, который некогда постановил, что я могу выходить в город только под надежным присмотром. Что касается меня, то его эдикт благополучно скончался вместе с ним, растворившись в пене, хлынувшей с его посиневших губ. Никто в Палаццо Эспаньол не стал останавливать меня. Такое впечатление, что они были счастливы, когда я уходил из дома хотя бы ненадолго.

И я не боялся подарков, которые они подбрасывали в мою комнату.

Ну кого, скажите на милость, может испугать свиное сердце, пронзенное шипами и гвоздями и подвешенное над огнем в камине?

Сестра Лорета

Сестра София никогда не смеялась надо мной. Напротив, она сочувственно относилась ко всем моим трудам и тяготам. Она выбирала семечки яблок из моей вуали и жуков из моего кувшина с водой, которых подбрасывали туда другие сестры. Вместе мы провели много часов, соединившись в молчаливой молитве. Иногда мы молились допоздна, и тогда я предлагала ей провести ночь в моей постели, чтобы она не простудилась, возвращаясь в свою келью.

Красота сестры Софии была чище и естественнее, чем у сестры Андреолы. Маленькое личико моей подруги представлялось мне прекрасным белым цветком. Господь сотворил цветы для нашего удовольствия, и поэтому я наслаждалась ею. Когда она входила в мою комнату, я всегда чувствовала стеснение в груди, как бывало только во время упоения молитвой.

Сестра София была молчаливой и неразговорчивой, но ее вид говорил сам за себя. Я знала, что она поддерживает меня во всех моих мыслях и поступках. Однажды она воскликнула:

— Сестра Лорета, будь вы мужчиной, вы смогли бы многого добиться в этом мире!

— Тише, дитя мое, — сказала я ей. — Есть способы сделать так, чтобы невеста Христа воссияла ярче любого мужчины.

По-моему, она ответила следующее:

— Вы обладаете несокрушимым мужеством, раз подвергаете свою плоть таким истязаниям и постам. Вам не страшна сама смерть! С вашей храбростью вы могли бы отправиться на войну! Кто смог бы противиться вашей силе? Вы бы развеяли в прах всех, кто осмелился бы встать у вас на пути.

— Я должна вести войну во имя Господа здесь, в монастыре Святой Каталины, пусть даже мир ничего не знает о моем самопожертвовании.

— Но однажды о вашем самопожертвовании непременно станет известно — вы ведь об этом думаете? — спросила она.

И тогда я скромно потупилась, глядя на томик «Жития святой Розы», которое я к тому времени знала наизусть, в особенности последние страницы. Там шла речь о том, как после ее смерти все в Перу устыдились того, как плохо обращались с ней при жизни, и стали преклоняться перед ее величием.

— Подобно святой Розе! — благоговейно прошептала сестра София, и, не сказав ничего, что могло бы подтвердить либо опровергнуть ее слова, я лишь обняла ее в ответ.

В это мгновение святая Роза прошептала мне на ухо:

— Дражайшая сестра Лорета, все, что вы чувствуете и делаете, каким бы необычным оно ни выглядело в глазах остальных, вы делаете для вящей славы Господа нашего и меня.

Часть вторая

Джанни дель Бокколе

Обратно в Венецию ее привезли со сломанным телом.

В тот день, когда они занесли Марчеллу внутрь, я подметил кое-что на лице ее матери, что ничуточки мне не понравилось. Моя хозяйка, госпожа Доната, не поспешила к дочери. Она лишь сказала Анне:

— Приведи ее в порядок, прежде чем я приду к ней.

В порядок? И тут я понял все. В представлении моей хозяйки увечная дочь стала похожа на нашу падшую Венецию, правда-правда. Марчеллу уложили — еще живую — в открытый гроб, и все смотрели на нее с деланной жалостью, под которой скрывалось отвращение. Это была совсем не та дочь, которая могла принести известность и славу своей мамочке в высшем обществе Венеции.

Чего там говорить, я и сам боялся, что Марчелла впадет в уныние и станет извиняться за то, что сделал с ней Мингуилло.

Но дух Марчеллы не так-то просто сломить.

Она наотрез отказалась играть роль унылой и печальной героини в трагической драме.

Не успела она как следует обжиться в своей комнате, как попросила меня и Анну прийти к ней. Мы явились и увидели, что рядом с ней уже сидит Пьеро Зен. По всей кровати были раскиданы яблоки, пирожные, книги, листы бумаги и краски. Конт Пьеро завалил ее комнатку цветами.

Вы не поверите, но они смеялись, ни словом не обмолвившись насчет ее раненой ноги, смеялись до упаду над тем, что она рисовала.

Вскоре и я хохотал во все горло, но в глазах у меня стояли слезы.

Марчелла Фазан

Я нарисовала карикатуру о том, как провалилась через потайной люк в инвалидность. Для моего тела наступили тяжелые времена. Оно оказалось несостоятельным; его грабили банды докторов; оно более ни у кого не вызывало уважения, если не считать, разумеется, моих дорогих Пьеро, Анны и Джанни.

Мои родители выписали хирургов из самого Парижа. В моей комнате вечно торчал какой-нибудь бородатый важничающий лекарь, тыкающий пальцами в мое бедро или запихивающий какую-нибудь гадость в мешочек, который потом прикладывал к моему колену, или затягивающий меня в кожаный корсет, от которого у меня ныла вся нижняя часть тела. Но хуже всего мне приходилось, когда они пускали в ход кулинарные методы лечения, намереваясь горячим жиром вернуть мне здоровье. Я пыталась скрыть унижение, рисуя сатирические скетчи этих экстравагантных и нелепых мучителей. И еще я старалась умерить свою боль, изображая поднимающийся от моей ноги дым и кошек, обитающих в Палаццо Эспаньол, которые оставили свои насиженные местечки в кухне и спешили ко мне в комнату, чтобы посмотреть, что такого вкусненького здесь жарится.